Неточные совпадения
— Ах, нет! Ты все свое! Как не надоест! Что такое я хотела сказать?.. Ну, все равно, после вспомню. Ах, как здесь хорошо: листья все
упали, feuilles d’automne [осенние листья (фр.).] — помнишь Гюго? Там вон солнце, Нева… Пойдем к Неве, покатаемся
в лодке…
— Через Волгу переезжал
в рыбачьей
лодке, да у острова дурачина рыбак сослепа
в тину
попал: надо было выскочить и стащить
лодку.
— Нет, не всё: когда ждешь скромно, сомневаешься, не забываешься, оно и
упадет. Пуще всего не задирай головы и не подымай носа, побаивайся: ну, и дастся. Судьба любит осторожность, оттого и говорят: «Береженого Бог бережет». И тут не пересаливай: кто слишком трусливо пятится, она тоже не любит и подстережет. Кто воды боится, весь век бегает реки,
в лодку не сядет, судьба подкараулит: когда-нибудь да сядет, тут и бултыхнется
в воду.
Только индиец, растянувшись
в лодке,
спит, подставляя под лучи то один, то другой бок; закаленная кожа у него ярко лоснится, лучи скользят по ней, не проникая внутрь, да китайцы, с полуобритой головой, машут веслом или ворочают рулем, едучи на барке по рейду, а не то так работают около европейских кораблей, постукивая молотком или таская кладь.
«На берег кому угодно! — говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село
в катер, все
в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто
спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают
лодки, как сонные мухи.
Одну большую
лодку тащили на буксире двадцать небольших с фонарями; шествие сопровождалось неистовыми криками;
лодки шли с островов к городу; наши, К. Н. Посьет и Н. Назимов (бывший у нас), поехали на двух шлюпках к корвету,
в проход;
в шлюпку Посьета пустили поленом, а
в Назимова хотели плеснуть водой, да не
попали — грубая выходка простого народа!
Шоомийцы погнались за ними на
лодках. Когда они достигли мыса Сангасу, то не помолились, а, наоборот, с криками и руганью вошли под свод береговых ворот. Здесь, наверху, они увидели гагару, но птица эта была не простая, а Тэму (Касатка — властительница морей). Один удэгеец выстрелил
в нее и не
попал. Тогда каменный свод обрушился и потопил обе
лодки с 22 человеками.
Наконец стало светать. Вспыхнувшую было на востоке зарю тотчас опять заволокло тучами. Теперь уже все было видно: тропу, кусты, камни, берег залива, чью-то опрокинутую вверх дном
лодку. Под нею
спал китаец. Я разбудил его и попросил подвезти нас к миноносцу. На судах еще кое-где горели огни. У трапа меня встретил вахтенный начальник. Я извинился за беспокойство, затем пошел к себе
в каюту, разделся и лег
в постель.
Всех подстреленных уток мы, конечно, не достали: легко подраненные ныряли; иные, убитые наповал,
падали в такой густой майер, что даже рысьи глазки Ермолая не могли открыть их; но все-таки к обеду
лодка наша через край наполнилась дичью.
Когда
лодка проходила мимо, Марченко выстрелил
в нее, но не
попал, хотя пуля прошла так близко, что задела рядом с ней камышины.
В полдень гуси также
спят, сидя на берегу, и менее наблюдают осторожности; притом дневной шум, происходящий от всей живущей твари, мешает сторожевому гусю услышать шорох приближающегося охотника: всего лучше подъезжать на
лодке, если это удобно.
Старшина рассказал мне, что однажды,
в бытность его еще молодым человеком, он
в лодке с тремя другими орочами
попал в такой смерч. Он подхватил
лодку, завертел ее, поднял на воздух и затем снова бросил на воду.
Лодка раскололась, но люди не погибли. Помощь оказали другие
лодки, находившиеся поблизости.
Она сделала попытку спрыгнуть
в нашу
лодку, но промахнулась и
попала в воду.
Время было весеннее.
Лодка шла вдоль берега и
попадала то
в полосы прохладного морского воздуха, то
в струи теплого, слегка сыроватого ветерка, дующего с материка. Яркое июньское солнце обильно изливало на землю теплые и живительные лучи свои, но по примятой прошлогодней траве, по сырости и полному отсутствию листвы на деревьях видно было, что земля только что освободилась от белоснежного покрова и еще не успела просохнуть как следует.
Отверстие было довольно высоко над водою, и
в тихую погоду можно было плавать на
лодке безопасно, но гребни высоких валов
попадали в дыру.
— Это действительно довольно приятная охота, — принялся объяснять ей Вихров. — Едут по озеру
в лодке, у которой на носу горит смола и освещает таким образом внутренность воды,
в которой и видно, где стоит рыба
в ней и
спит; ее и бьют острогой.
Пришла осень. Желтые листья
падали с деревьев и усеяли берега; зелень полиняла; река приняла свинцовый цвет; небо было постоянно серо; дул холодный ветер с мелким дождем. Берега реки опустели: не слышно было ни веселых песен, ни смеху, ни звонких голосов по берегам;
лодки и барки перестали сновать взад и вперед. Ни одно насекомое не прожужжит
в траве, ни одна птичка не защебечет на дереве; только галки и вороны криком наводили уныние на душу; и рыба перестала клевать.
Вследствие бури
лодки были разделены друг от друга, расстались; Мельвиль
попал в восточный рукав и благополучно достиг Якутска, Чипп с экипажем пропал без вести, а де Лонг, имевший карту устьев Лены с обозначением только трех рукавов, которыми она впадает
в океан, ошибочно
попал в одну из глухих речек, которая шла параллельно северному рукаву Лены и терялась
в тундре.
Если бы де Лонг проплыл на
лодке несколько верст западнее и
попал в северный рукав, он был бы спасен, так как, поднимаясь вверх, достиг бы тунгусских деревень.
По нескольку суток, днем и ночью, он ездил
в лодке по реке, тут же
спал на берегу около костра, несмотря ни на какую погоду. Даже по зимам уезжал ловить и
в двадцатиградусные морозы просиживал часами у проруби на речке.
— Мне, во времена моей еще ранней юности, — продолжал владыко, — мы ведь, поповичи, ближе живем к народу, чем вы, дворяне; я же был бедненький сельский семинарист, и нас, по обычаю, целой ватагой возили с нашей вакации
в училище
в город на
лодке, и раз наш кормчий вечером пристал к одной деревне и всех нас свел
в эту деревню ночевать к его знакомому крестьянину, и когда мы поели наших дорожных колобков, то были уложены
спать в небольшой избенке вповалку на полу.
Человек канул, точно
в воду, а сама она
попала, как
лодка,
в тихую заводь.
Потом одежду, а кто запасливей, так и рогожку, на которой
спал, валили
в лодку, и приказчик увозил бурлацкое имущество к посудине.
— Бросают зеленые волны нашу маленькую
лодку, как дети мяч, заглядывают к нам через борта, поднимаются над головами, ревут, трясут, мы
падаем в глубокие ямы, поднимаемся на белые хребты — а берег убегает от нас всё дальше и тоже пляшет, как наша барка. Тогда отец говорит мне...
— Это мой фант, твой
в лодке, — говорит чудовище. Рассеялись брызги, лодочка снова чуть качается на одном месте, и
в ней сидит Дора. Покрывало
спало с ее золотистой головки, лицо ее бледно, очи замкнуты: она мертвая.
Ничего ей прямо не говорили, а так всё за нею ухаживали, то на перелет, то на рыбную ловлю ее брали, и тут она у меня один раз с
лодки в озеро
упала…
— Дай бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши; а их
лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья черной птицы, махали по обеим сторонам их
лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было
в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали
в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж
падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться
лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла
в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
Воды становилось всё меньше… по колено… по щиколотки… Мы всё тащили казённую
лодку; но тут у нас не стало сил, и мы бросили её. На пути у нас лежала какая-то чёрная коряга. Мы перепрыгнули через неё — и оба босыми ногами
попали в какую-то колючую траву. Это было больно и со стороны земли — негостеприимно, но мы не обращали на это внимания и побежали на огонь. Он был
в версте от нас и, весело пылая, казалось, смеялся навстречу нам.
Туда Аксинья подавала им есть и пить, там они
спали, невидимые никому, кроме меня и кухарки, по-собачьи преданной Ромасю, почти молившейся на него. По ночам Изот и Панков отвозили этих гостей
в лодке на мимо идущий пароход или на пристань
в Лобышки. Я смотрел с горы, как на черной — или посеребренной луною — реке мелькает чечевица
лодки, летает над нею огонек фонаря, привлекая внимание капитана парохода, — смотрел и чувствовал себя участником великого, тайного дела.
Лодка теперь кралась по воде почти совершенно беззвучно. Только с весел капали голубые капли, и когда они
падали в море, на месте их падения вспыхивало ненадолго тоже голубое пятнышко. Ночь становилась все темнее и молчаливей. Теперь небо уже не походило на взволнованное море — тучи расплылись по нем и покрыли его ровным тяжелым пологом, низко опустившимся над водой и неподвижным. А море стало еще спокойней, черней, сильнее пахло теплым, соленым запахом и уж не казалось таким широким, как раньше.
Со стены спускалось что-то кубическое и тяжелое. Гаврила принял это
в лодку. Спустилось еще одно такое же. Затем поперек стены вытянулась длинная фигура Челкаша, откуда-то явились весла, к ногам Гаврилы
упала его котомка, и тяжело дышавший Челкаш уселся на корме.
Недалеко от берега было, течение слабое, я плыву совсем спокойно, но вдруг, словно за ноги меня дёрнуло или
в студёную струю
попал, обернулся назад: идёт наша
лодка вверх дном, а Лариона — нет. Нет его нигде!
— Откуда? — удивленно пошевелив бровями, спросил он. —
Упал я?… Забыл… Мне плиснилось — едем
в лодке — ты да я — лаков ловить… лашни с нами… водки бутылка, тоже…
— А это, — говорит, — ваше благородие, «снасть». Как ваше благородие скомандуете ружья зарядить на берегу, так сейчас добавьте им команду: «налево кругом», и чтобы фаршированным маршем на кладку, а мне впереди; а как жиды за мною взойдут, так — «оборот лицом к реке», а сами сядьте
в лодку, посередь реки к нам визавидом станьте и дайте команду: «пли». Они выстрелят и ни за что не
упадут.
Но его тотчас же сбило со скамейки. Он
упал грудью на уключину и судорожно вцепился обеими руками
в борт. Огромная тяжелая волна обдала его с ног до головы. Почему-то ему послышался
в реве водопада густой, частый звон колокола. Какая-то чудовищная сила оторвала его от
лодки, подняла высоко и швырнула
в бездну головой вниз. «А Друг-то, пожалуй, один не найдет дорогу домой», — мелькнуло вдруг
в голове фельдшера. И потом ничего не стало.
Астреин выбивался из сил, стараясь направить
лодку к левому берегу, но она неслась неведомо куда. И
в это время фельдшер и учитель яростно ругали друг друга всеми бранными словами, какие им
попадали на язык.
Сел старик
в лодку, уехал, а мы ушли подальше
в падь, чай вскипятили, сварили уху, раздуванили припасы и распрощались — старика-то послушались.
Наконец, ключи нашлись. Тогда оказалось, что не хватает двух весел. Снова поднялась суматоха. Петр Дмитрич, которому наскучило шагать, прыгнул
в узкий и длинный челн, выдолбленный из тополя, и, покачнувшись, едва не
упав в воду, отчалил от берега. За ним одна за другою, при громком смехе и визге барышень, поплыли и другие
лодки.
Ну, однако, милостью божиею мы доставились; соскочили оба с
лодки и бегом побежали. Изограф уже готов: действует хладнокровно, но твердо: взял прежде икону
в руки, и как народ пред нею
упал и поклонился, то он подпустил всех познаменоваться с запечатленным ликом, а сам смотрит и на нее и на свою подделку, и говорит...
Кои не все
в лодку попали и не на чем им до бережка достигнуть, во всем платье, как стояли на работе, прямо с мосту
в воду побросались и друг за дружкой
в холодной воде плывут…
— Ночь теперь если тихая… — начал он с заметным удовольствием, — вода не колыхнется, как зеркало… Смола на носу
лодки горит… огромным таким кажется пламенем… Воду всю освещает до самого дна: как на тарелке все рассмотреть можно, каждый камышек… и рыба теперь попадется…
спит… щука всегда против воды… ударишь ее острогой… встрепенется… кровь из нее брызнет
в воду — розовая такая…
Не взглянув на берег, не отвечая, он глубоко вогнал
лодку в заросль камыша, выпрыгнул на берег и,
попав ногами
в грязь, сердито заворчал...
Кроме чаек,
в море никого не было. Там, где оно отделялось от неба тонкой полоской песчаного берега, иногда появлялись на этой полоске маленькие черные точки, двигались по ней и исчезали. А
лодки всё не было, хотя уже лучи солнца
падают в море почти отвесно.
В это время Мальва бывала уже давно здесь.
Спать еще рано. Жанна встает, накидывает на голову толстый платок, зажигает фонарь и выходит на улицу посмотреть, не тише ли стало море, не светает ли, и горит ли лампа на маяке,
в не видать ли
лодки мужа. Но на море ничего не видно. Ветер рвет с нее платок и чем-то оторванным стучит
в дверь соседней избушки, и Жанна вспоминает о том, что она еще с вечера хотела зайти проведать больную соседку. «Некому и приглядеть за ней», — подумала Жанна и постучала
в дверь. Прислушалась… Никто не отвечает.
В рыбачьей хижине сидит у огня Жанна, жена рыбака, и чинит старый парус. На дворе свистит и воет ветер и, плескаясь и разбиваясь о берег, гудят волны… На дворе темно и холодно, на море буря, но
в рыбачьей хижине тепло и уютно. Земляной пол чисто выметен;
в печи не потух еще огонь; на полке блестит посуда. На кровати с опущенным белым пологом
спят пятеро детей под завывание бурного моря. Муж-рыбак с утра вышел на своей
лодке в море и не возвращался еще. Слышит рыбачка гул волн и рев ветра. Жутко Жанне.
Я повернул
лодку и сразу почувствовал, что ее колыхнуло сильнее, приподняло и
в бока ударила торопливая, тревожная зыбь… Бежавший перед тучею охлажденный ветер задул между горами, точно
в трубе. От высокого берега донесся протяжный гул,
в лицо нам
попадала мелкая пыль водяных брызгов, между берегом и глазом неслась тонкая пелена, смывавшая очертания скал и ущелий…
Получив пять рублей, Лычковы, отец и сын, староста и Володька переплыли на
лодке реку и отправились на ту сторону
в село Кряково, где был кабак, и долго там гуляли. Было слышно, как они пели и как кричал молодой Лычков.
В деревне бабы не
спали всю ночь и беспокоились. Родион тоже не
спал.
— Известно что, — отвечал Артемий. — Зачал из золотой пушки
палить да вещбу говорить — бусурманское царство ему и покорилось. Молодцы-есаулы крещеный полон на Русь вывезли, а всякого добра бусурманского столько набрали, что
в лодках и положить было некуда: много
в воду его пометали. Самого царя бусурманского Стенька Разин на кол посадил, а дочь его, царевну,
в полюбовницы взял. Дошлый казак был, до девок охоч.
Раз
в его руку
попала кукла — картонная, с поломанным черепом, откуда лилась вода, когда куклу брали за ноги; какой-то сердитый и упрямый мальчуган сперва заставил его положить
в лодку ящик с бабками, а потом уже согласился сесть и сам.
—
В гостях был на той стороне, засиделся, мост развели, я нанял
лодку. На перевозе темно, грязно, скользко, поскользнулся,
упал, выпачкался… Вот и вся недолга, — сказал Дмитрий Петрович.